Девочку звали Вассой.
Дочь разорившегося дворянского рода, она приехала к нам в губернию из столицы. Появившись в нашем классе, она сразу привлекла моё внимание. Решительная, целеустремлённая, по-мальчишески угловатая и прямая в общении порой до грубости, Васса умела вести себя при желании, словно взрослая дама, великолепно танцевала и музицировала. Училась она легко и охотно, умела блеснуть знаниями, почерпнутыми из книг. Довольно быстро я поняла — вот моя основная конкурентка на звание золотой медалистки.
В конце второго месяца совместной учёбы, я подошла к Вассе, и мы разговорились. Васса мечтала поступить в Смольный, как и я сама: для её семьи это было бы шансом вернуться в привычный им круг общения.
В тот день мы разговаривали, а я, с непонятным для себя самой чувством, рассматривала её гибкую фигурку, стройности которой не скрывало мешковатое коричневое гимназическое платье, длинную шею, которую она держала удивительно гордо (или просто упрямо — наперекор судьбе!), вздёрнутый подбородок, иконописный лик в короне светло-русых локонов. Кожа у Вассы была очень бледной, и мне хотелось прикоснуться к её руке, чтобы узнать, какова она на ощупь. В её карих глазах, странно сочетавшихся с цветом кожи и волос, присутствовала болезненная грусть — я то считала это кокетством, то жалела её.
…Месяцы шли, а я тосковала, следя за носками туфель Вассы, ожидая увидеть мелькнувшую под кружевными оборками юбки щиколотку её ноги…
Я училась по инерции, а дома запиралась в комнате, измысливая способ стать для Вассы ближайшей подругой. Я забросила романы Дюма и Вальтера Скотта и стала выискивать на полках отцовской библиотеки психологические драмы и религиозные трактаты.
Религия не могла дать мне ответа, что же со мной происходит. Наставления влюблённым и супружеским парам не объясняли мне моей жажды общения с Вассой. Сюжеты психологических драм были, опять-таки, посвящены общению между полами. Наконец, однажды, я наткнулась на засунутую вглубь, за прочие книги, распечатку статьи известной поэтессы начала ХХ века “О женской любви” * — и сразу получила необходимые ответы. Я догадалась о смысле словосочетания “содомский грех”, и с детской наивной обидой не поняла, за что порицает Церковь плотскую любовь, не ведущую к деторождению. Разве было что-либо грязное, постыдное в моем восхищении Вассой, моем желании быть ближе к ней? Не верю.
Я усомнилась в нормах праведности и греха.
В гимназии, тем временем, Васса умудрилась достичь положения неофициального лидера класса.
…Надо признать, что лидерство в девчоночьей среде — явление крайне редкое. В годы учёбы я видела картину: эта девочка первенствует в проказах и развлечениях, эта — в учёбе, вот эта — самая красивая, а та — больше других общается с мальчиками. В течение восьми лет я была непререкаемым лидером в учёбе, но если затевалась какая-нибудь шалость, по всеобщему разумению, мне стоило сидеть в уголке и молчать в тряпочку.
Быть лидером среди женщин — занятие неблагодарное: сегодня у тебя спрашивают совета и слушают тебя, открыв рот, завтра же — рядовой представитель группы может усомниться в твоих словах безо всякой на то причины, посмеяться над тобой и сообщить мимоходом: “Много о себе воображаешь!” Ты — всего лишь первая среди равных.
Васса доказала своё право на первенство во всех, важных для девочек, областях, и начала править нашим классом с единоличной деспотичностью. Её стиль руководства был мужским от Альфы до Омеги: жесткие иерархичные отношения в группе, невозможность даже секундного сомнения в правоте лидера, конкуренция за первенство рядом с ним.
Кто обучил Вассу так ставить себя? Может быть, причиной была её голубая кровь, может быть — что-то иное. Случайно я узнала, что старший брат Вассы — юноша болезненный и боязливый, что отец Вассы погиб на Чеченской войне. Я подумала тогда, что мужеская сила, которую старается продемонстрировать Васса — её душевный излом, взращенный отсутствием надёжного мужчины и необходимостью полагаться в жизни на саму себя.
…Сейчас, вспоминая те давние события, я думаю также, благо была у меня возможность убедиться в сём постулате на собственном опыте. Нечетко, но с неизменным ужасом, я могу представить, насколько кровавой и деспотичной была бы история Чёрного Трона, если бы с первого года после Катаклизма не стоял бы рядом со мной мой маршал — Мастер Меча, тёмный клирик. В мужчине проще увидеть силу, и там, где я должна была бы убивать, чтобы добиться согласия, он разрешал конфликт парой слов и своим авторитетом…
Дружба между мною и Вассой завязалась на почве общего для нас обеих детски-романтического увлечения морем и парусами. Мы спорили и мечтали. Я видела, что ни в ком до сих пор Вассе не удавалось найти единомышленника, любившего те же вещи, что и она, схватывавшего её мысли на лету, прежде, чем они высказаны. Мне претила роль подпевалы, которую она мне прочила при себе, но я согласилась играть её, лишь бы быть рядом с подругой.
Однако скоро, где-то уже через полгода, я поняла, что роль мне эта не по силам. Я восхищалась Вассой, я боготворила её, преклоняясь перед ней, будто перед идолом, но никогда в её присутствии не чувствовала себя легко и свободно. Быть может, дело было в том, что я хотела с ней большей близости — близости такой, о возможности существования которой она, вероятнее всего, и не подозревала. Я старалась довольствоваться тем, что имею, и ждать, но чертенята из моего тихого омута нет-нет да выпрыгивали. Порой я могла вспылить и заставить Вассу делать то, чего ей самой не хотелось. В спорах на заумные темы, где мы, соперничая, проверяли уровни собственных IQ, я упрямо стояла на своём мнении, приводя безжалостные в своей логичности аргументы…
В конце девятого класса произошёл инцидент, закономерно подведший финальную черту под нашей дружбой.
— У меня маму положили в больницу, — сказала Васса, когда мы с ней стояли в тёмном коридоре перед кабинетом истории. — Врачи говорят, рак…
Голос у неё был придушенный. Я молчала, не зная, что сказать, и не догадываясь, что она плачет.
Одноклассница Женька случайно услышала наш разговор и подскочила к нам. Она обхватила Вассу за плечи и, подбадривая грубоватыми шуточками, повела умываться в туалет. Я пошла вслед за ними, лихорадочно ища слова, но вместо сочувствия ощущала холодное равнодушие…
С того случая Васса стала меня молчаливо сторониться. Мои попытки вернуть её доверие были бесполезны. Я впала в глубокий затяжной депрессняк, совсем забросила занятия, сачковала с уроков.
В тот период мне в руки попала книга Джона Мильтона “Потерянный Рай”.
…Много раньше, читая “Айвенго”, я увлекалась храмовником Буагельбером, а в фильме о три мушкетёрах меня очаровали граф Рошфор и миледи. Ещё подростком я влюблялась не в добрых благородных героев, а в их врагов. Героев отрицательных я рассматривала под призмой вопроса “Почему они поступают так?” и сознавала, что действия их понятны и объяснимы — что они психологически закономерны, и добрый благородный герой совсем не так благороден и добр, как рассказывают нам трубадуры, если он причинил кому-то боль, достойную жестокой мести…
Каким образом попал мне в руки “Потерянный Рай” Мильтона? Теперь уже и не припомню...
Я читала книгу взахлеб, с отчаянием и слезами пытаясь удержать в себе ставшую вдруг невозможно хрупкой веру в любовь и всепрощение нашего Создателя.
“— На эту ли юдоль сменили мы, — Архангел павший молвил, — Небеса И свет Небес на тьму? Да будет так! Он всемогущ, а мощь всегда права. Подальше от Него! Он выше нас Не разумом, но силой; в остальном Мы равные. Прощай, блаженный край! Привет тебе, зловещий мир! Привет, Геенна запредельная! Прими Хозяина, чей дух не устрашат Ни время, ни пространство. Он в себе Обрёл своё пространство и создать В себе из Рая — Ад, и Ад из Рая Он может. Где б я ни был, всё равно Собой останусь, — в этом не слабей Того, кто громом первенство снискал. Здесь мы свободны. Здесь не создал Он Завидный край; Он не изгонит нас Из этих мест. Здесь наша власть прочна, И мне сдаётся, что даже в бездне власть — Достойная награда. Лучше быть Владыкой Ада, чем слугою Неба!…” **
Шли дни. Я тосковала по Вассе и пыталась унять душевную боль от разрыва с нею, отвлекая свой ум посторонними мыслями. Сменялись недели. Я изучала религиозную и эзотерическую литературу в библиотеке отца, находя в ней отдушину для выплеска страстей, бурливших во мне. Моя любовь, отвергнутая Вассой, и силы, которым я еще не знала применения, тратились на построение мыслительных конструкций и безмолвный протест несправедливости мироустройства. Я размышляла о прочитанном, пытаясь в одночасье понять законы мироздания, существовавшего веками…
Грех Сатаны — тщеславие (по другим формулировкам — гордыня, гордость)? До него этого греха не было? А как же быть с тщеславием Единого, подминающего под себя мир и наказывающего всякого, кто сопротивляется Его власти? Что позволено Богу, то не позволено никому другому? Качество, которое у Ангела или человека порицается, в Боге мы должны восхвалять? Где же равенство, о котором говорят Евангелия?
Ах, да, я и забыла: между собой уравниваются талантливые и бездарные, сильные и слабые, познающие мир и спящие в болоте, самосовершенствующиеся и умственно отсталые, богатые и бедные, но все они перед Творцом — рабы!
...Боль — чужая боль проступала за черными буквами строк. Но почему-то мне казалось, что боль эта — моя...
Можно ли квалифицировать, что есть грех, а что не грех, если до первого согрешения понятия “греха” не существовало вовсе? Как можно определить категорию зла, если до определенного момента существовало одно лишь добро? Где единица измерения, по которой строится шкала греховности? Где точка отсчета?
Кто-то должен дать и точку отсчета, и единицу измерения, и этот кто-то должен был знать, что такое грех. Знание Единого идёт только из личного опыта, потому что, по определению, до Него никого и ничего не было. Значит ли это, что грех — это любое действие, субъективно не нравящееся Творцу? Или всё-таки был кто-то до Него — кто-то, разъяснивший Творцу на конкретной ситуации, что есть грех?..
А, может быть, тщеславие, гордость — и не грехи вовсе? Как человек может достичь цели, не поставив её перед собой? Как можно созидать, не веря в свои силы? Как личность может развиваться, не имея мотивации достижения?
...Я зарываюсь лицом в подушку. Я не слышу упреков родителей. Я плохо ем и плохо сплю. Я ищу — ответы...
Стал ли Сатана Дьяволом по собственному произволу? Сущности, созданной по образу и подобию Бога, должны быть присущи и способность к творчеству, и чувство собственного достоинства, и стремление к признанию и много чего ещё, не так ли? Но двух Богов много для одного мира. Какой властитель захочет, чтобы рядом с ним стоял равный ему по силам своим и возможностям? Кто согласится утерять часть своей власти, признав другого равным себе?
…Не верю я в то, что Творец хотел сделать человека Своим соправителем. Сделать неким символом, быть может. Проверить лояльность к Себе Ангелов, заставив их поклониться человеку — вполне. Но не отдать часть своей власти…
...Человек был важен, но чем и почему?...
Если бы Единый желал увидеть рядом с собой равных, Он иначе взглянул бы на Ангелов, поднявших мятеж. Быть может, они не были столь сильны и всеведущи, как Отец, но они хотели стать Ему вполне подобными — и разве самосовершенствование не лучшая цель для любого начинания?
...Я бодрствую и думаю, я думаю и сплю. Зачем эта пытка — нашелся бы кто-нибудь, кто дал бы мне ответ!..
Да, Сатана — противник Бога. Фактически Люцифер стал-таки со своим Отцом на равных, хоть в канонических текстах и говорится, что Творцу на столь мелкое существо внимание обращать не по рангу, а с Сатаной сражается Архангел Михаил — Дух одного с ним уровня. Так ли это?..
Христианские тексты говорят нам, что Единый знает все задумки своего сына наперёд и при этом попускает ему творить зло (если принять на веру, что все желаемое Люцифером — зло). Зачем? Потому что Он не связывает ни чьей свободы воли? Или потому, что сила Его не безгранична, а всеведение не беспредельно?
Что лучше — рабство или свобода? Почему человек человеком не в праве владеть, а Бог в праве? Почему?
...Я горю, и первые тени мрака проступают в моих глазах. Отворачиваются родители, не желая признать очевидное, и сверстницы шепчутся: “Странная”...
Христианство говорит нам: будьте, как дети, ибо это угодно Богу. Верные Ангелы — это тот идеал, на который людям предложено равняться. Следовательно, Ангелы есть духовные дети?
...Я привлекаю к рассуждениям знания, почерпнутые из школьного курса психологии...
Что характеризует душевный мир ребёнка? Прежде всего, отсутствие осознания себя целостной, отдельной от родителей личностью со своими собственными желаниями и индивидуальными способностями. Известно же, что до двенадцати лет, в среднем, у ребёнка нет своих проблем, его жизненные трудности — это преломление проблем его родителей. Ребёнок смотрит на мир глазами тех, кто его воспитал, и оценивает окружающее так же, как они.
Ангелы полностью находятся в Божественной Воле, воплощают её и от неё не отделимы. Можно предположить, что их отношения с Творцом строятся по принципу родитель-ребёнок, верно?.. Но, в таком случае, кем же являются Павшие Ангелы? Не есть ли они — выросшие дети, осознавшие себя отдельными от Единого сущностями, вырвавшимися из-под воли Отца, чтобы взглянуть на мир собственными глазами?..
И разве повзрослевший ребёнок ущербен в сравнении с родителем? Разве он не унаследовал часть родительских знаний, умений и способностей? Разве он не развивает их, не дополняет новыми, вскормленными на основе его собственного жизненного опыта?.. Если бы это было не так, человечество давно выродилось бы, ведь каждое следующее поколение являлось бы хуже, слабее, глупее предыдущего! В начале пути родитель априорно сильнее, в силу своей опытности, но за ребёнком — будущее. Пусть, зачастую, лишь один из множества учеников способен превзойти своего учителя, продолжить его дело, постичь новые горизонты непознанного...
...Неожиданно для самой себя я вывела тезис: нет в войне между Творцом и Павшими правых и виноватых, добрых и злых; есть лишь конфликт непонимания, конфликт поколений, конфликт власть имущего с непокорными власти...
Восхищение перед тем, кто сражается за своё право на выбор, за право быть самим собой — кто, зная, что у него не много шансов победить (а знал ли он это?) — не приносит сильнейшему покаяния, обнимало мою душу прозрением.
Образ Люцифера вставал передо мной со станиц ренессансовской драмы монументально трагической фигурой — низложенный, но не покорившийся, в бунте прекрасный более, чем Ангелы в раболепстве, Сын Зари, Светозарный, Утренняя Звезда, вынужденный уйти во Тьму лишь потому, что, созданный Отцом, не стал Его повторением, но стремился быть отдельной самодостаточной сущностью.
“— …Скорбь Мрачила побледневшее лицо, Исхлёстанное молниями; взор, Сверкающий из-под густых бровей, Отвагу безграничную таил, Несломленную гордость, волю ждать Отмщенья вожделенного. Глаза Его свирепы, но мелькнули в них И жалость, и сознание вины При виде соучастников преступных, Верней — последователей, навек Погибших; тех, которых прежде он Знавал блаженными. Из-за него Мильоны Духов сброшены с Небес, От света горнего отлучены Его крамолою, но и теперь, Хоть слава их поблекла, своему Вождю верны…” ***
Зло — это эгоизм? Но почему тогда никто из Павших не покаялся и не вернулся к Творцу, поняв, какую муку должны они терпеть в наказанье за бунт?
Есть два варианта ответа: они предпочли боль рабству, или же — их не хотели принять назад. О второй возможности мне даже не хочется думать, слишком однозначно грязна она и омерзительна, а первая…
Сделает ли эгоист шаг, зная, что наказание за него превысит благо, которое он в результате получит? Стали бы Ангелы отказываться от святости, спокойного существования и становиться преследуемыми изгнанниками за просто так? Что они получали взамен?
Быть может, знания о мире? Ведь говорят же: “Кто владеет информацией, тот владеет всем”...
Зло — это знание или невежество? Может ли существо, стремящееся к познанию мира, заглушить в себе этот зов? Может ли ребёнок перестать задавать вопросы? Удовлетворится ли прописными истинами взрослый человек или захочет идти дальше?
...Можно ли притвориться, спрятать мятежность своей души?..
И если знания — это зло, то стоит ли стремиться к познанию мира и самореализации, осознавая, что будешь за это наказан?
...Я думала о людях и Ангелах, о людях и Павших...
Почему Павшие Духи обратили свой взгляд на землю? Кто был им ближе: братья, оставшиеся в воле Отца и дальше Неё ничего не видящие, или потомки Адама и Евы, предпочетшие боль Знания безмятежности Рая?
Я припомнила строки из авторской песни, слышанной мною где-то когда-то случайно:
Ах, зачем ты рвала эти яблоки, глупая Ева,
Ах, зачем ты, Адам, отказаться не смог их вкусить!
Ведь горчащего сока плодов от запретного Древа
Никогда не сумеют потомки твои позабыть.
...И услышали двое бескрайнюю песню Вселенной,
И открылись сердца у двоих для Великой Любви...
Как же много чудес наполняло и Небо, и Землю,
Словно капли дождя: лишь ладони подставь — и лови!
Как же жаждали души искать неразгаданных истин,
Как же в Вечность манил за собою сияющий Путь!
И казалось тогда, будто звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть.
Но увидел Господь: эти двое — прозревшие боги,
А на Небе, видать, нету места для стольких богов...
И расплатой им — спутница Смерть на тернистой дороге,
И проклятьем — на зрячих глазницах иллюзий покров.
Только людям потеря бессмертия — это ли страшно?
Их другая тревога терзала опять и опять.
И до неба они возводили Великую Башню,
Чтоб вернуть себе право исконное — видеть и знать,
Потому что искала душа неразгаданных истин,
Потому что манил за собою сияющий Путь,
Потому что казалось, что звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть...
Только всем, поднимавшим Познания гордое знамя,
Никуда не уйти от итога жестокой игры.
И одних называли безумцами или лжецами,
Для других же за ересь сложили святые костры.
Ты не можешь заставить забыть нас, о Господи, Боже,
Что когда-то мы знали дорогу в запретную высь!
Ни огнем, ни мечом эту память нельзя уничтожить,
Эту боль, что желанней, чем Рай, и дороже, чем жизнь!
И по-прежнему ищет душа неразгаданных истин,
И по-прежнему в Вечность уводит сияющий Путь,
И по-прежнему кажется — звездное небо так близко,
Что достаточно только лишь руку к нему протянуть... ****
...Проходили недели, я жила, как во сне, и все думала, думала, думала...
Какое зло сеют Демоны среди людей? Может быть, они не дают нам завязнуть в обыденности, перестать искать и сомневаться? Сомнение по церковному канону — один из страшных грехов, оно разрушает слепую веру, вырывает сомневающегося из-под воли Единого, заставляя искать ответы за пределами заданных Творцом рамок.
Если нет в тебе сомнения, ищешь ли ты ответы? Если вера твоя априорна, задаешь ли ты вопросы?..
В попадавшихся мне в руки христианских текстах я читала о том, что в людях Добро смешано со Злом и потому не потребно; в Павших же Духах господствует и действует одно Зло. Была там фраза о “плотском мудрствовании в области Духов”. Меня заинтересовало, что означает сиё хитрое словосочетание. Плоть — это материя? Значит, речь идёт о познании материи, познании реалий физического мира? Но если есть “плотское мудрствование”, то должно быть и духовное — и что же это тогда? Может быть, “духовное мудрствование” — это рассуждение о Боге и о том, о чём Он позволяет нам рассуждать? Церковь постоянно учит людей: надо не рассуждать, а верить. Получается, “духовное мудрствование” — это вера?.. Вера в Бога?..
Вера во всезнание, всемогущество, непогрешимость Бога — добро? Признание своего ничтожества перед Его силой — добро, так?.. Удивительно ли, в таком случае, что Павшим Ангелам слепая вера ненавистна?!..
Можно ли познать мир, не исследуя его? Можно ли сказать, что крышка стола твёрдая, не потрогав её? А вдруг это резиновый батут?.. Можно ли узнать человека, не общаясь с ним? Можно ли понять, что к чему на Земле, не побывав на ней?
...Разум мой кромсали лезвия догадок, но я еще страшилась понимать...
Христианство говорит о людях, стоящих на грани между Тьмой и Светом, Адом и Небесами. Мы, человеки, можем, идти по любой из дорог. Павшие Ангелы путь свой уже выбрали, мы же мечемся от эмпирического познания к безусловной вере.
...Ритм моей жизни менялся. После школы я бежала домой, чтобы, поскорее покончив с домашними заданиями, уединиться в размышлениях.
Ключ поворачивается в замке, хлопает дверь.
— Мам, я пришла! — кричу я в гостиную, привычным движением стаскивая с ног зимние сапоги: носком левой ноги надо прижать пятку правой, потянуть ногу, а потом хорошенько тряхнуть ею — сапог свалится.
Сапоги летят в разные углы прихожей: прислуга подберет. Тяжелую шубу я стягиваю с себя и вешаю в шкаф.
— Есть будешь? — отзывается мать. — Маруся пирог испекла.
— Нет! Я не голодна, — мужественно вру я, взбегая по лестнице на второй этаж, чтобы поскорее укрыться от посторонних глаз в своей комнате.
…Ужинать мне, конечно, хочется, но я знаю, что последнее время что-то не в порядке с моим метаболизмом. Чем больше мой голод, тем острее я чувствую отвращение к еде. Доходит до абсурда: вид тарелки, наполненной деликатесами, вызывает у меня рвотные спазмы, а желудок одновременно урчит от голода. Когда я начинаю есть, меня раздражает сладость или соленость пищи, хотя совсем недавно я любила пересаливать суп и была записной сладкоежкой. В школе я тихо ярюсь, видя, как подружки уплетают на переменках между уроками многослойные бутерброды… Бывает, что, не сдержавшись, я отпускаю на волю свой голод и наедаюсь, как говорится, от пуза. После обильной еды на меня накатывает сонная одурь, мысли путаются, а мир теряет четкость очертаний...
Я установила теперь собственную диету, которая позволяет мне питаться, не блюя через каждые пять минут в туалете. Я не завтракаю, в школьном буфете выпиваю до дюжины чашек кофе, а вечерами, по настоянию мамы, съедаю половник жидкого супчика. Подобная голодовка, как не странно, ни коем образом не сказывается на моей комплекции. Я остаюсь цветущей девочкой, полноватой, на взгляд некоторых, пухленькой по определению отца…
Дверь моей комнаты прозрачная; запирая ее, я в который раз пожалела об этом. Отражения настенных зеркал комнаты многократно продублировали мои движения. Окно комнаты выходило на запад, отчего солнце немилосердно слепило мне глаза после полудня. Я не раз просила родителей повесить у меня темные шторы, но они то ли не принимали моего желания к сведению, то ли просто забывали о нем. Порой я напоминала, но слышала в ответ только одно: “Вот будут свободные деньги...”
“Свободных” денег в нашей семье не бывало, хотя родители зарабатывали неплохо. Плюс к тому, раз в месяц, тринадцатого числа, моя мать прихорашивалась, подробно изучала семейную книгу расходов и шла на почту. На следующий день и в течение следующей недели в доме появлялись новые вещи: видеокассеты, СD-диски, книги, сувениры — да мало ли чего еще! Обновлялся гардероб, начинались походы в театр, на концерты и на выставки. Матери моих одноклассниц не меняли шубы дважды в сезон, как моя мама. Их братья не хвастались японскими игровыми приставками к телевизорам, как мой брат Сережка. У моих подруг не висело в шкафу около полусотни нарядов, уникальных по покрою и фасону, как у меня. Если бы я захотела, то могла бы ежедневно шокировать учителей и одноклассников модными обновками, ведь к тому времени, когда я взялась бы примерять наряды по второму разу, никто бы не вспомнил, что когда-то я уже носила не себе сей продукт портняжного мастерства… Одежда, купленная больше года назад, считалась в нашем доме старьем, даже если она надевалась один-два раза. Порой мне удавалось утаивать особо понравившиеся мне платья, но они были столь роскошны, что носить их я не осмеливалась. Я знала, что одноклассницы мои неделями ходят в одном и том же костюме, и не решалась им демонстрировать уровень достатка моей семьи.
На моей памяти лишь в 2019 году наша семья три месяца подряд экономила и не разбрасывалась средствами. Зато на четвертый месяц отец купил последнюю модель “Волги”, стоившую не меньше пары гектаров земли в черноземной полосе России. Во всем городе такой автомобиль был только у нас и у губернатора, но у него — служебный.
После ежемесячного похода матери на почту я получала карманные деньги. Их сумма на порядок превышала зарплату среднего государственного служащего; я знала это, потому что однажды рискнула выяснить у подруг, сколько получают их родители.
Как-то я спросила маму, откуда берутся в нашей семье “левые” деньги. Она засмеялась и потрепала меня по темно-русым волосам.
— У тебя есть добрый дядя. Он очень богатый человек и старается помогать нам в меру своих возможностей.
В доброго дядю я не поверила. Поволока лжи прятала недетский секрет за словами матери. «Богатый дядя» — ха! «Помогает нам» — а разве мы нищие? Почему ты обманываешь меня, мама?..
Денег в нашей семье было много, но не было никогда “свободных”. Я могла бы сметить занавески на карманные деньги, но мать не позволяла “уродовать дизайн помещения”. Буднями яркое солнце слепило мне глаза сквозь белые шторы в розочках и мотыльках.
Я самостоятельно передвинула рабочий стол и делала уроки, повернувшись спиной к свету.
…Наступал вечер. Я целовала родителей перед сном и, лежа в кровати, возвращалась к рассуждениям о постулатах, которые прежде были для меня непреложными...
Кто такие грешники? Те люди, которые не жили в Божьей воле, не следовали Его заповедям или слабо верили? И эти самые грешники после смерти попадают в Преисподнюю — место, где черти мучают их, так? Там — адский огонь, костры и сковородки…
Не понимаю, с какой радости Павшие будут истязать тех, кто фактически является их союзниками! Быть может дело всё же в том, что Ад — это пыточная камера для взбунтовавшихся Ангелов, а непокорные люди являются к ним естественным довеском?
...Я менялась, новые мысли заставляли меня иначе, чем прежде, воспринимать окружающий меня мир. Вещи и явления, казавшиеся мне раньше прекрасными, вызывавшими радость, теперь окатывали меня волнами удушливой дурноты. Действия и мысли, прежде воспринимавшиеся мною, как прямые и искренние, теперь порождали сомнения. Восторженность в словах заставляла меня подозревать, что человек говорит по некой подсказке сверху. Вид прихожанина в религиозном экстазе пробуждал во мне жалостливое отвращение.
Я уже ушла от Света, но ещё не пришла ко Тьме. Я потеряла старую точку опоры, но не обрела ещё нового духовного стержня.
Я увиливала от посещений церкви, но не решалась ещё снять с себя нательный крест...
Я задумывалась, почему так долго ведётся изматывающее верующих намаливание, прежде чем первый раз во время службы открываются церковные врата. Почему из храма человек уходит опустошенным и притихшим: просветлённым — да, с душевной лёгкостью, почти прозрачным, но — вялым, словно после кровопускания, но — инертно мыслящим, словно после кризиса лихорадки, когда боль только отступила?
Энергия молящихся уходит к Богу. Значит ли это, что верой своей и молитвами мы кормим Его?..
Я снова читала работы отцов Церкви, и находила разъяснения: “Ангелы созерцают Бога, и имеют это пищею”, “Демоны приспосабливают энергетику человека для своего питания”. Мне становилось плохо от ужасного подозрения: люди сотворены, как связующее звено между животными и Духами, для того лишь, чтобы, поедая первых, служить пищей для вторых.
И я спрашивала мысленно, почему должны мы подпитывать своей духовной силой эгрегор Единого, породившего подобный тошнотворный порядок, а не Павших, восставших против Его воли, раз уж мы кого-то да кормим?
...Свои страхи и не признанные умом терзания того периода отрочества я пыталась заглушить в себе культивированием земной — скорее даже, приземлённой — влюблённости в Вассу. Мы с ней практически не общались, лишь иногда перебрасывались парой слов в компании. Я не замечала, что образ Вассы в моем сознании теряет сходство с реальной девочкой, обрастая выдуманными качествами, и превращается в идеализированный монумент, пригодный единственно для поклонения…
В десятом классе, неожиданно — я думаю, для нас обеих — общение наше с Вассой возобновилось, создав иллюзию вернувшейся дружбы. Шагнув навстречу друг другу сквозь стену отчуждения, мы заговорили между собой с такой откровенностью, какую даже очень близкие люди не часто позволяют друг другу — чревато…
Я рассказывала Вассе о своём неверии и мыслях, посещавших меня в церкви, о книгах, которые я прочла, и о том, как я рада быть рядом с нею. Я вручила ей сборник стихов Сапфо и цитировала из него на память отрывки. Я спрашивала её, зачем она подстриглась, и правда ли, что мать разрешает ей за городом носить не юбку, а брюки. Я подарила ей серебряные серёжки в виде листиков: “Бери, Васса, мне они все равно не идут!” Притихнув, я слушала её голос и старалась сидеть, как можно ближе к ней.
…Я помню, как мы идём под ручку по улице вдоль здания Дворянского Собрания. Свет фонарей желтит собой выбеленные колонны. Я упиваюсь чувством единения с подругой, и, мне кажется, что Васса ощущает то же самое, что и я.
Мы останавливаемся возле одной из колонн, чтобы попрощаться. Вдруг Васса оборачивается ко мне, улыбается как-то нервно и говорит:
— Мора, я тебя спрошу, ладно?… Скажи, почему с тобой невозможно поссориться, как с нормальным человеком? Разругались, помирились, и всё в порядке. Ты же… ты создаешь какой-то барьер… С тобой проще совсем не общаться, чем пробовать тебя оскорбить. Почему?
Я опешила от такого вопроса. О чём Васса спрашивает: о прошлом или о настоящем? Что она имеет в виду: что по моей вине мы не общались так долго, или что ей хочется поругаться со мной сейчас?
Я отвечаю честно:
— Я слишком тобой дорожу, чтобы позволить нам ссориться по пустякам. Дружба не всегда возвращается после ссоры…
Душевный стриптиз, устроенный не ко времени — лучший способ разрушить и без того не особенно-то прочное содружество. Искренность — залог доверия, а доверие предполагает ответственность.
Чего испугалась Васса? Страстности моего тона? Прямоты признания? Необходимости открыть себя в ответ на мою перед ней беззащитность?..
На следующий день, войдя в кабинет литературы, где должен был пройти у нас первый урок, Васса направилась прямо ко мне, сделала шутливый реверанс и язвительно произнесла, глядя мне прямо в глаза и протягивая мне руку, словно для поцелуя:
— Хуже пьянства лесбиянство, лесбиянство грех большой!
Я отстранила её обернутую к полу ладонь, отступая на шаг назад. Так хотелось спросить: “За что?”, но я выдавила елейную улыбочку и, поинтересовавшись “С кем же ты успела согрешить, дочь моя?”, села за парту.
…Дальнейшие три месяца я жила, словно в земном аду.
Васса использовала любой удобный случай, чтобы посмеяться надо мной, оскорбить, а то и причинить физическую боль (ущипнуть, толкнуть, подставить ножку), унизить меня в глазах одноклассниц. Сначала я игнорировала нападки, по вечерам рыдая в подушку, но, не выдержав — рефлекторно начала защищаться.
Понимание того, что я потеряла подругу, доводило меня до бешенства. Если сначала я ещё надеялась Вассу вернуть, то вскоре желала лишь одного — причинить ей как можно более серьезные огорчения. Забыв о жалости к себе, я собирала силы, чтобы ударить в самое уязвимое место Вассы — её восприятие самой себя, как лидера.
Полем сражения я выбрала учёбу, и наша позиционная война началась. Не замечая друг друга, и обращаясь исключительно к преподавателю, мы разворачивали дискуссии на литературе, истории, психологии, философии и естествознании, щеголяя сверхпрограммными знаниями. Мы обливали друг друга презрением и не жалели насмешек, стоило одной из нас оступиться. Малейшие ошибки друг друга мы сочувственно обсуждали с посторонними. Одноклассницы, первоначально безусловно поддерживавшие Вассу, вскоре предпочли не оказываться на линии огня, когда в ход шла тяжёлая артиллерия ябедничания учителям и провокаций на “неуды” по поведению.
Помню одно происшествие, ярко характеризующее наши тогдашние взаимоотношения с Вассой.
… Идёт урок алгебры.
Преподавательница Елизавета Александровна дала задачу, все сидят и решают её. Соседка Ирина отвлекла моё внимание примером из своего варианта, который у неё никак не сходился с ответом. Помогая ей с решением, я увлеклась и не успела закончить собственное задание.
— Сегунова, — вызывает алгебраичка, — пятый пример.
Я встаю и, направляясь к доске, прохожу мимо Вассы. Она толкает меня кулаком в бок и, когда я оборачиваюсь к ней, премерзко ухмыляется. В тот период у нас выработалось безошибочное предчувствие на провал соперницы.
Я выхожу к доске. Беру мел. Записываю условие пятого примера, внутренне холодея. Модули — пробел в моих знаниях, давнишнее упущение: когда эту тему проходили в классе, я болела простудой, с тех пор так и не наверстала пропущенное.
Модули: в нагромождении букв, степеней, логарифмов и скобок!
— Ну? — учительницу удивляет моё полутороминутное топтание у доски. — В чём дело?
Васса ехидно комментирует с места:
— Её высочество ждёт знака с небес, чтоб ум нам свой показать высокоразвитый!
— Тихо! — Елизавета Александровна ударяет линейкой по столу.
На моё счастье в этот момент раздаётся звонок с урока…
…Странный период моей жизни — время того памятного противостояния. Неудачи чередующиеся с успехами, отчаяние перехлёстывающее радость. Я жила сегодняшним днём, не позволяя себе думать о дне завтрашнем, и лишь с упорством твердя себе: “Я должна победить!”
В моём душевном раздрае мне нужно было надёжное прибежище от огорчений и конденсатор для сил.
В одежде я стала предпочитать красный и чёрный цвета, словно предчувствуя последний шаг, оставшийся мне до обретения собственного, не заимствованного мироощущения.
Я перечитала почти всю литературу религиозного характера в городской и гимназической библиотеках. Я задавала вопросы, я строила умозаключения....
Однажды я задумалась о том, отчего мы считаем красивыми Ангелов и безобразными, уродливыми — Демонов? Я думала о красоте и вдруг поняла, что понятие это относительно и зависит во многом от симпатий того, кто смотрит на объект оценивания. Потом в голове у меня зарифмовались строчки, я села за стол, придвинула к себе бумагу и ручку и записала:
“…Что же я вижу? Лишь крылья плащом над землей, Черную тогу, чей контур и в мраке заметен, Черных зрачков, темных глаз слишком яркий огонь, Раны — следы от оставленных болью отметин…”
Стихотворение было длинным, и заканчивалось оно словами:
“Кто вам сказал, что прекрасен лишь Бог и святые? Тьму или Свет предпочтете — отсюда различье. Лик Сатаны не сравним с образами иными, Мрак поглощающе-жаркий — его обличье!..”
…Победа в поединке с Вассой ко мне пришла неожиданно и сразу. Соперница начала сдавать позиции одну за другой. Все учителя, словно сговорившись, стали называть меня лучшей ученицей класса. Девчонки спрашивали у меня по всякому поводу совета, ожидая энциклопедических знаний и взрослых суждений. Авторитет мой рос, как на дрожжах, а Васса вдруг оказалась в полной изоляции.
Я победила, но вот что странно: событие это не только не обрадовало, но даже и не взволновало меня. Теперь у меня были иные интересы и иные цели. На Вассу я смотрела, отстранено удивляясь, как когда-то могла быть влюблена в неё…
В тот год я знала, чего я хочу от жизни, без смущения вспоминала прошлое, радовалась настоящему и строила планы на будущее. Моё отрочество закончилось, начиналась юность.
* Аналогом этого текста в нашей реальности :) можно считать статью М. Цветаевой «Письмо к амазонке».
** Д. Мильтон “Потерянный Рай”; перевод — А. Штейнберга.
*** Д. Мильтон “Потерянный Рай”; перевод — А. Штейнберга.
**** “Ах, зачем ты рвала эти яблоки, глупая Ева...”; автор — Мартиэль.