Однажды, в первых числах февраля, я пришла в знакомый дом на Васильевском острове и очень удивилась, не застав в квартире никого, кроме Корзайла. Обычно народ подтягивался сюда часам к шести вечера, и многие оставались на ночь.
— Середина зимы, а на улице осенняя промозглость… Что за погода! — я стояла возле кухонного окна и курила в форточку, ощущая на лице влажный ветер.
— Высокая солнечная активность, — отозвался Корзайл.
Он стоял у газовой плиты и варил кофе в жезле.
Я с любопытством поглядывала краем глаза на его необычный наряд. Стандартные свои брюки, свитер и шнурованные ботинки на рифленой подошве он сменил на высокие сапоги из мягкой кожи и черный балахон необычного покроя — короткая туника и четырехлоскутный плащ с длинными рукавами и капюшоном были сшиты воедино на плечах и поддерживались у бедер широким металлическим поясом, звенья которого были выполнены в виде листьев папоротника. Длинные волосы Корзайл завязал в хвост, что делал не часто.
Кофе закипел в очередной раз, и Корзайл выключил конфорку.
— Будешь?
— Не откажусь.
Я закрыла форточку, и душный воздух закрытого помещения липко стянул обветрившуюся кожу на лице.
Мы пили кофе из маленьких фарфоровых чашечек, расписанных голубой эмалью, за столом, накрытым малиновой бархатной скатертью.
— На сегодня намечается какое-нибудь мероприятие? — спросила я.
— Ерунда, ничего особенного.
Я уткнулась взглядом в свою чашку. Видимо, я спросила о том, что знать мне было не положено. Как теперь выйти из неловкого положения?
— Кирилл, а у тебя есть сестра? — я спросила это неожиданно для себя самой и оттого покраснела.
— Нет, а что?
— Девушке, имеющей такого брата, можно только позавидовать, — ответила я, руководствуясь принципом “если нечего сказать, говори комплименты”.
Корзайл улыбнулся уголком рта и наклонился ко мне через стол.
— Подлизываешься?
— Вот еще!
Мы допили кофе.
— Может, перейдем в библиотеку? — предложил Корзайл.
…Большая зала, в которой я бывала не раз и не два, сегодня выглядела незнакомо и экзотично. Шторы раздернуты. Ковер, покрывавший пол, исчез, обнажив дубовый паркет. Стенные канделябры, ранее всегда пустовавшие, сегодня были заполнены черными свечами. В центре комнаты стояло сооружение, напоминавшее то ли скособоченную тумбочку, то ли церковный алтарь. Этот своеобразный стол был драпирован черной материей, на нем стояла серебряная чаша, а рядом лежал кинжал. Стенные шкафы были занавешены шпалерами, изображавшими странных существ, занимающихся загадочными делами на фоне немыслимо цветистых пейзажей. Мне стало понятно, чем были интриговавшие меня матерчатые рулоны, месяцами простаивавшие под вешалкой в прихожей.
Я запнулась на пороге залы.
— Для чего все это, Кирилл?
— Не обращай внимания. Так, один обряд.
— Черная месса, — догадалась я.
Корзайл поморщился.
— Не люблю это название… Пойдем.
Он неожиданно крепко взял меня за плечо и подтолкнул к двери во вторую, меньшую из комнат квартиры.
— Подожди, — я высвободилась. — Мне интересно! Расскажи, пожалуйста, что изображено на шпалерах…
Корзайл ответил мне после долгой заминки. Он как будто решал, стоит ли мне отвечать.
— Здесь картины из жизни Темных Народов, то есть тех людей, наставниками, правителями и богами которых были Павшие.
— Но тут показаны не только люди... Кирилл?
— Пойдем. Прошу тебя.
Корзайл настоял на своем, и мы перешли в маленькую комнату, которую я про себя именовала “избой-читальней”.
— Мне нельзя видеть того, что в зале? — как не сдерживала я себя, в моем тоне проскользнула обида. — Нельзя спрашивать?
— Можно, — Корзайл сел в кресло у окна, спиной ко мне и к двери; он смотрел на улицу: там, в вечерней синеве, по проспекту мчались машины, безликие прохожие обретали индивидуальность, попадая в фиолетовый ореол света от фонарей. — Смотри, задавай вопросы, но будь готова к тому, что я не захочу отвечать.
Я переступила через связки старых газет и нашла для себя складной стул возле журнального столика.
— Почему?.. Не доверяешь мне?
— Естественно, — Корзайл даже не обернулся в мою сторону. — Давай, без обид и без фантазий. Такие, как ты, приходят и уходят. Кто-то принимает нашу идеологию и остается с нами, кто-то ищет свой путь. Вы все — гости, временные союзники, и, возможно, завтрашние враги. Ковен должен оберегать собственную безопасность. Мы называем подобных тебе посвященными, но у каждого из вас степень посвящения разная. Лавр Матвеевич лично решает, кому из вас, в какой последовательности и какую именно информацию можно давать. Исторические экскурсы в общении с тобой — не моя компетенция.
У меня горько засосало под ложечкой.
…Как умело Корзайл указал мне на мое место! Ася, самый близкий, самый родной мой человек, никогда не бывала до конца искренна со мной. Ракшас, предлагая мне руку, не был готов ответить на простейшие мои вопросы. Такова была реальная иерархия сатанистов, не похожая на силовую структуру, которую я воображала найти…
— Прости, Кирилл, но разве утаивание информации не расходится с принципом “Знание есть благо”?
— Знание — да, но полученное в нужное время и правильным образом.
— В таком случае, ты говоришь не о знании, как о таковом, а об интерпретации определенных фактов. Чем такая позиция отличается от церковного замалчивания?
— Ничем. Тьме адепты нужны не меньше, чем Свету. Преждевременно полученные знания могут спугнуть возможного кандидата.
— То есть, меня.
— Например.
Мне не нравилось направление, которое приобрел разговор. Интонационная прохлада голоса Корзайла сообщала: ему тоже.
— Не понимаю! Я пришла в ковен, ища искренность, свободу мысли, равенство прав, а получается, что нашла снобизм, ханжество и попытки манипулировать моим сознанием...
— Никто тобой не манипулирует, — Корзайл встал, развернул кресло и сел лицом ко мне, однако, поскольку свет в комнате не был включен, лицо его оказалось в тени, а мое частично освещалось с улицы. — Если бы я хотел манипулировать тобой, я скормил бы тебе какую-нибудь маловразумительную и о-о-очень загадочную байку, и ты скушала бы ее за милую душу… Я же говорю с тобой откровенно: докажи, что мы можем смотреть на тебя, как на равную нам, и ковен будет обращаться с тобой, как с равной.
— С равной, да? — тяжесть осознания пригнула мой дух. — Мне следует сделать вывод, что ковен делит людей на определенные страты?
Сумрак колыхнулся — наверное, Корзайл кивнул. Загорелый, черноволосый, в темной одежде, он был для меня сейчас почти невидим.
— Мило!.. А можно услышать поподробнее об этом делении?
“Спокойно, спокойно!” — увещевала я себя, замечая, как прорезается в моем голосе сарказм, чувствуя, что эмоции пухнут, словно дрожжевое тесто, оборачивая разочарование гневом.
…Я верила в святость свободы воли и право каждого человека делать самостоятельный выбор. Я ставила под сомнение фразу “Любовь спасет мир”, но была убеждена, что знание способно изменить его. Я мыслила людей равными не только между собой — равными Ангелам и Демонам, Богу и Властелину. И теперь мне было сложно признаться себе самой в том, что те люди, которых я за несколько месяцев общения привыкла считать своими друзьями и единомышленниками, могут повторять ошибку религии, считающей человека ущербным перед высшими сущностями.
Из практики известно, к чему приводит подобная точка зрения! Никто не захочет стоять на последней ступени иерархической лестницы. Каждый раб стремится иметь собственных подчиненных. Тот, кто готов с покорностью принять унижение от вышестоящего, сильнейшего, сам без раздумий причинит боль слабому, находящемуся в его власти существу…
Понадеемся, что я не правильно поняла Корзайла.
— Что ж, — вздохнул мой собеседник, — это я объясню тебе… Всех людей мы делим, во-первых, на нас и наших врагов, то есть на тех, кто стоит за Люцифера, и тех, кто служит Единому Богу, имеющему множество имен в различных религиях. Такое разграничение, я думаю, не удивляет тебя?.. Деление на “своих” и “чужих” присуще человеческой психике от начала времен. Не будь его, не существовало бы ни различий в культуре, ни суверенных государств, ни частной собственности, ни войн. Ты согласна? — некоторое время Корзайл ждал моего ответа, а, не дождавшись, продолжил: — Во-вторых, все люди, не априорно, заметь, а в силу своих врожденных способностей, полученного воспитания, качеств личности и многого другого, делятся на... возьмем шахматную образность для наглядности... на “ферзей”, “пешек” и “мясо”...
— Последней фигуры я что-то не помню в шахматах! — хмыкнула я.
— Не цепляйся к словам! Мне приходится на ходу выдумывать терминологию, чтобы не изъясняться с тобой на пальцах.
Я примолкла.
— Так вот, “ферзи”, “пешки” и “мясо”… “Ферзь” — это человек, который ставит перед собой цели и достигает их во что бы то ни стало. Он решает, что, как и зачем надо делать ему самому, а, при необходимости, и подчиненным ему людям, чтобы достичь поставленной цели. “Ферзь” не задерживается на словах и ненужных сомнениях, он воплощает свои идеи в жизнь. “Ферзь” не терзается вопросами: “Нравственно ли то, что я делаю? Честно ли это? Необходимо ли?” “Ферзь” — это воин, выбравший для себя армию, в которой будет сражаться. Для “ферзя” важен результат, а не средство, при помощи которого желаемого можно достичь. Если для достижения цели “ферзю” потребуется кого-то убить — он убьет, солгать — он солжет, нарушить клятву или предать — он предаст и отступится от своего слова. Примеров возможна масса… “Ферзь” не жесток, он рационален и целеустремлен. Если необходимого ему результата можно достичь без лжи, клятвопреступления или насилия, “ферзь” выберет этот путь. Сделает он так не потому, что в нем взыграли сострадание или совесть, а лишь потому, что строить всегда сложнее, чем разрушать… Предположим, сегодня “ферзь” убьет человека, чья смерть была не обязательна для достижения поставленной цели. Завтра “ферзь” может столкнуться с проблемой, спасительным ключиком к разрешению которой являлось бы определенное действие мертвого уже человека… “Ферзь” — математик, орудующий переменными человеческих судеб. “Ферзь” не в праве позволить себе ошибку. Он обязан просчитывать отдачу на каждое свое действие или слово, пусть они даже кажутся на первый взгляд мелкими и незначительными...
— А сам-то ты “ферзь”? — перебила я.
— Смею надеяться, что да.
Мне почудилось, или Корзайл действительно улыбнулся?
— Значит, “ферзи” бывают и светлые, и темные? — для верности уточнила я.
— Безусловно.
— Что-то не верится. Ты описал даже не эгоиста — эгоцентриста, мерящего все и вся по шкале полезности, равнодушного настолько, что его даже нельзя назвать жестоким... А как же альтруизм, бескорыстная помощь, жертвование собой во имя идеи или во спасение другого человека? Ведь именно по таким критериям оценивается святость христианских “ферзей”...
— Альтруизма не существует.
— Не существует? — недоверчиво хмыкнула я.
— Нет. Это лишь термин, не наполненный никаким содержанием. Пустышка. Ловушка для дураков. Красивый самообман для ханжей и святош.
— То есть как?
— Да очень просто! Давай подумаем вместе. Вот конкретный пример... Ты сидишь на работе, занята своими делами, и вдруг кому-то из сотрудников стало плохо. Ты поможешь ему?
— Конечно!
— И это будет альтруистичным поступком?
— Ну да, — я не понимала, куда Корзайл клонит. — Ведь не выпишет же мне начальство за это премию!
— Не выпишет. Но зачем мерить все так примитивно?.. А свои личные симпатии к сотруднику ты не учитываешь (если они, конечно, есть)? А то, что он является одним из элементов привычной для тебя картины мира, залогом неизменности бытия и, как следствие, составляющей частью комфортности твоего существования? А возможные неприятности на работе, а то и с полицией, которые могут возникнуть у тебя, если ты не окажешь человеку помощь, и он умрет в двух шагах от тебя? Не учитываешь? Твое сознание твердит тебе: “Я действую бескорыстно”, но подсознание-то просчитывает перечисленные варианты!
— Хорошо,— сдалась я, — может быть, с обычными людьми все так и происходит. Но как быть с людьми развитыми в духовном плане, умеющими контролировать свое подсознание, с чудотворцами, посвященными, отшельниками?
— Никто не владеет своим подсознательным досконально, это раз, — голос Корзайла зазвучал наставительно. — Недоступной контролю всегда остается какая-то подводная часть айсберга, но не это главное... Главное то, что Свет выдал своим адептам беспроигрышную индульгенцию: был взят один из эгоистических мотивов и назван альтруизмом. Догадаешься какой?
Я догадалась. Я высказала свое предположение.
— Абсолютно точно, — похвалил меня Корзайл. — А теперь закончи логическую цепочку. Разве стремление “спасти свою душу”, трактуемое как желание обрести благосклонность Небесного Отца (фактически, Самого Большого Начальника) и попасть после смерти в Рай на вечное блаженное довольствие — мотив альтруистический? Нет и еще раз нет! Это мотив сугубо личный, хотя и специфический. Это эгоизм чистейшей пробы, эгоизм масштабный, отнюдь не сиюминутный, эгоизм, не до конца понятный обывателям, но все-таки эгоизм!
Я выслушала, но не ответила. Я чувствовала правоту в словах Корзайла, но не хотела признавать ее вслух.
Приняв мое молчание за знак согласия (да так оно, в общем-то, и было), он, чуть промедлив, спросил:
— Вернемся к нашим баранам?.. “Ферзям”, то есть.
— Да, — я очнулась от задумчивости, — пожалуйста, продолжай.
— Итак, поскольку “ферзь” не может позволить себе неэкономно расходовать какие бы то ни было, и, прежде всего, людские, ресурсы, он должен, перед тем, как совершить действие, могущее стать злом для определенного человека, множество раз проверить и перепроверить свои расчеты в поисках других, менее болезненных вариантов решения. Задумайся, в чем величайшая ошибка тоталитарных вождей?.. Я отвечу. Они идут по пути наименьшего сопротивления, а такой путь неизменно сопровождается репрессиями и необоснованной жестокостью. Силовой лидер собственными руками расшатывает фундамент своего трона, восстанавливая подданных против себя. Ковен смотрит на жизнь по-другому. Если кровь должна быть пролита, она прольется. Но если возможен путь, требующий от нас больших затрат и усилий, чем смерть живого существа, но приводящий в конечном итоге в желаемой цели, мы выберем его, потому что знаем: чем экстремальнее предпринятое нами действие — тем сильнее, жестче будет на него отдача...
Впервые за время знакомства с ковеном, я ощутила страх, подступающий тугим комком к горлу.
…Неужели во всех этих байках про человеческие жертвоприношения и наведение порчи сатанистами есть доля правды? Как мало я знаю о людях, с которыми вот уже почти год, как делю свой быт, волненья и радости! Что если Властелин и его последователи совсем не таковы, какими я представляла их в своем идеализме?.. Что если церковники правы, называя Сатану Дьяволом и говоря о его слугах, закосневших во зле?..
— Пожалуйста, Кирилл... Ты говоришь так, словно человеческая жизнь, судьба — это мусор, который можно сжечь без сожаления, а можно и покопаться в нем: вдруг да найдется что-нибудь ценное...
— Так и есть.
— Не правда! — я дернулась к нему всем корпусом, вкладывая в свои слова всю силу убежденности. — Никто, даже Бог, не в праве лишать человека, какого бы то ни было человека, больного, умалишенного, калечного, глупого, трусливого, подлого — любого человека, самого ценного, что у него есть — его жизни!...
Корзайл шевельнулся в кресле. Когда он начал отвечать мне, в тоне его проявилась звонкость — голос вибрировал на высоких нотах.
— Такой? Такой жизни?!.. Или, лучше спросить, жизни здесь? Кто сказал тебе, что жалкое существование, которое мы влачим, ценность?!.. Ты до сих пор не поняла, что адские муки, которыми с детства нас запугивают попы, начинаются с бытия здесь и сейчас, в наших омерзительно плотных телах, в этой, материальной грани мира?! Холить свою физическую оболочку, покорствовать ее желаниям — это одно, но любить ее и восхищаться ею?.. Увольте! Пресловутый инстинкт самосохранения — вот оковы, при помощи которых Единый привязал душу человека к его плоти. Мы — марионетки, которые Он водит за ниточки страстей, комплексов и идеалов! Единственный шанс людей на обретение свободы и собственной, не подконтрольной никому воли — порвать эти нити, освободить свою душу из темницы материи — умереть. Пойми же это!
Я пыталась унять дрожь, охватившую все мое тело. Мне стало трудно дышать. Казалось, воздух светится энергией, выплеснутой Корзайлом.
— Зачем ты, Кирилл, так... зло...
Между нами повисло молчание.
За окном совсем стемнело. Ветер раскачивал деревья, и ветви их скребли по стеклу.
— Прости... Я сорвался.
Я безрезультатно пыталась унять дрожь.
…Сорвался? Он? Корзайл, которого я всегда видела спокойным и сдержанным? Более того: не только сорвался, но и признал свою слабость? Такое возможно?.. Быть может, он доверяет мне значительно больше, чем хочет показать?..
— Могу я тебе чем-нибудь помочь?
— Нет. Ерунда, — он сухо усмехнулся. — Если кто-то и был способен мне помочь, то, разве что, Элэм. Он не смог.
— А что с тобой? — вопрос вырвался сам собой, и я смутилась собственной бестактности. — Извини, если я лезу не в свое дело...
— От чего же? — голос Корзайла вновь стал холоден и отстранен. — Все наши знают, что я могу взбеситься ни с того ни с сего, разговаривая на внешне безвредную тему… Порой меня может разозлить то, что раньше мыслилось нормой… Элэм считает такие вспышки мои всплесками памяти о прошлых жизнях. Он говорит, что подсознание у меня перегружено, поскольку мои воспоминания ни разу не стирались в Чистилище. Редкий, но не уникальный случай: мои инкарнации шли без перерыва… Удовлетворила свое любопытство?
— Прости. Не сердись. Я же извинилась...
— Проехали, — голос собеседника оттаял. — Я тоже не хотел обидеть тебя, а всего лишь подтрунивал над тобой...
Несколько мгновений мы сидели в тишине.
— Я не знала, Кирилл, что в ком-то может быть так сильно стремление к саморазрушению...
— Ты про меня? Попробуй лучше в своей душе покопаться! Каждый человек стремится к уничтожению физической части своего “Я”, только большинство людей маскируют желание смерти под боязнь ее. В этом суть человеческой несвободы.
Я отсидела заднее место и теперь заерзала на стуле, меняя позу.
— Давай, вернемся к старой теме. Хотя постой... Ответь, если я не спрашиваю о чем-то запретном, или очень личном… Ты убивал когда-нибудь?
Тишина.
Слышно, как едет лифт. Внизу, в парадной, хлопнула дверь.
— Человека?
— Да.
— Приходилось… Но то был мой долг, моя обязанность, моя работа. Вынужденное воздействие, если хочешь… Но ты ведь не об этом спрашивала, не так ли? Ты ведь, милая охотница за соками чужих душевных травм, спрашивала меня об убийстве, совершенном в гневе или из корысти?
Я кивнула. Хотела ответить словами, но почему-то закашлялась.
— Ладно, — не дождавшись моего ответа, продолжил Корзайл. — Раз уж мы так с тобой разоткровенничались, расскажу. Хотя тот случай убийством назвать нельзя...
— Почему? — я, наконец, обрела голос.
— Потому что это была только попытка. Я ведь тогда еще не стал, — ехидные интонации промелькнули в голосе собеседника, и не понятно было, над кем он смеется: над собой или надо мной, или надо всей ситуацией в целом, — “ферзем”. Просто мальчишка, впечатлительный подросток…
— А за что?
Корзайл шумно вздохнул.
— А знаешь, что одной любопытной Варваре на базаре нос оторвали?.. М-да... Мне было тринадцать лет. Я возвращался домой из школы. Возле нашего дома на теплом люке стояла картонная коробка, кто-то из соседей вынес ее для бездомной кошки, недавно родившей котят. Мои родители эту кошку иногда подкармливали. Я выносил ей еду... Котята были маленькие, еще слепые... В тот день один из них выполз из коробки на асфальт. Мимо шел пьяный мужик из соседнего подъезда. Он отшвырнул котенка ногой, потом остановился, подумал, подошел и раздавил ему голову ногой в тяжелом ботинке… Ботинок был коричневый, остроносый, в грязевых разводах. Странно, что помню... Я закричал, бросился на мужчину с кулаками. Он отшвырнул меня не менее легко, чем котенка, и ушел… Я долго боялся подойти к кровавой кляксочке на асфальте, потом решился... похоронил котенка. Прибежал домой. Родители были в шоке: у меня руки и школьная рубашка в грязи и крови, — в голосе Корзайла спокойная грусть, ни гнева, ни застарелой боли. — Я умолял родителей сделать хоть что-нибудь… Они объяснили мне, что наказать мужчину за то, что он сделал, невозможно. Они напомнили мне, как часто те, кто держит домашних животных, топят котят и щенков, чтобы не было с ними мороки. Мать увещевала меня: “Котик был слепой. У него мозг-то размером с ноготок! Он ничего не почувствовал, не волнуйся”. Я не поверил… Отец коллекционировал старинное оружие. Я выкрал у него двухствольный пистолет века восемнадцатого, а потом дежурил у дома, подкарауливая того мужчину, следил за ним, придумывая, как бы половчее его убить, чтобы меня не поймали...
— И что? — я не выдержала очередной паузы.
— На меня обратил внимание Лавр Матвеевич. Он был тогда директором школы, в которой я учился. Элэм объяснил мне, что за убийство — убийство, совершенное из мести, корысти или по каким-либо другим личным мотивам, придется равно отвечать перед Тьмой и Светом, перед убитым и перед самим собой. Я сказал, что отвечу. Для меня смерть маленького беззащитного существа была много страшнее гор человеческих трупов, демонстрируемых постоянно по телевизору… Лавр Матвеевич подтвердил: убийство животного — кощунственное преступление, поскольку животные индивидуальны лишь в течение своей физической жизни, в отличие от людей. Погибая, животное соединяется с групповым Духом своего вида, как безликая часть его. У животных нет индивидуального посмертия и шанса на новую жизнь. Для человека смерть может стать благом, для животного она всегда зло… Элэм пообещал мне помочь, научить меня, как убить того мужчину, если уж я решился. Но он предупредил меня, что, желая причинить боль и страдания, я в действительности собираюсь подарить человеку, которого ненавижу, свободу и счастье, возможность начать свою жизнь с чистого листа: не даром мужчина пьет, значит, в нынешнем его быту далеко не все ладно… Я понял аргументацию.
Корзайл замолчал. Я сидела тихонечко, не дыша. Почувствовав, как затягивается молчание, уточнила:
— Так что же с этим гадом стало?
— Он расхлебывает собственное дерьмо уже много лет. Он совсем спился и нищенствует. Жена его умерла. Сын стал наркоманом… Время от времени я позволяю себе удовольствие понаблюдать за ним… Поверь, Морена, иногда оставить человеку жизнь — акт более жестокий, чем его убийство… Хочешь колы?
Не дожидаясь моего ответа, Корзайл поднялся с кресла и вышел из комнаты.
На кухне хлопнула дверца холодильника.
Когда Кирилл вернулся с двумя холодными жестяными баночками, я спросила:
— Объясни, я все-таки не понимаю… Да, эта история ужасна, я чуть не расплакалась, и, будь на твоем месте, вела бы себя, наверное, так же, как ты, но... Как можно сострадать животным и не сострадать людям?
Корзайл вернулся в свое кресло и вскрыл банку. Зашипела газировка.
— А с чего ты решила, что людям я не сострадаю?.. Ты не права, — с разбегу он перешел на менторский тон: — “Ферзь” достаточно чуток, чтобы поставить себя на место человека, которого он использует для достижения своих целей, на место любого человека вообще, понять его интересы, проникнуться его желаниями, почувствовать его радость или боль. Ты путаешь самоощущение с поведенческими реакциями. “Ферзь” не позволяет сочувствию или жалости помешать ему выполнять то, что он считает должным, но это не делает его менее сострадательным, чем большинство людей. Вспомни инквизиторов: они искренне пекутся о верных христианах, но это не мешает им пытать и приговаривать к мучительным казням всех, кто не придерживается их веры… Кстати, ковены никогда не доходили до размаха инквизиционных репрессий. Мы считаем, что лучше потратить усилия на перевербовку врага в друга, чем просто уничтожить его физическое тело. Какой нам прок убивать истинного приверженца Света? Его душа уйдет к его Богу. Нам же нужно, чтобы его душа присоединилась в Преисподней к армиям Павших, а этого, увы, добиться не так-то просто… Творец не отпускает за зря ни одного из своих адептов, сколь сильно бы они не грешили. Стоит лишь покаяться, и они прощены! Только тот человек, который искренне принял сторону Тьмы, уходит из-под власти Создателя полностью… В настоящее время на всей планете вряд ли наберется и тысяча истинно Темных, а ведь веянья нашей эпохи — благодатная почва для всякого рода сомнений… Не факт, что все нынешние Темные уйдут в Преисподнюю, — тон Корзайла был пропитан едкой тоской по вожделенному и недостижимому, — на такое способны только самые сильные из нас! За тысячи Витков, миллиарды столетий в Ад попадали единицы безнадежно мятежных душ!... Большинство людей вообще никуда не уходят с материального плана мироздания, ни в Рай, ни в Преисподнюю, они затянуты в бесконечный круговорот воплощений. Они рождаются, умирают и снова рождаются, лишь иногда в промежутке между инкарнациями попадая в Чистилище, где их милосердно избавляют от лишних знаний о мире и самих себе!.. — Корзайл стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — Я снова начинаю заводиться. Дай мне минуту…
Темно и тихо вокруг. Включить электричество мне не приходит в голову. Я сижу и прихлебываю колу. Голос Корзайла, глуховатый, летучий, наплывает на меня от окна.
— …Такая смерть подобна коридору, возвращающему тебя к двери в комнату, из которой ты недавно вышел. Никакого следующего этапа развития. Новая плоть, стертая память, повторение свершенных когда-то ошибок. Бесконечность. Замкнутость. Болото.
— Но ведь мы не можем изменить этого, верно?
Я задала вопрос скорее с надеждой, чем с сожалением. Я люблю плотскую жизнь, которую проклинает Корзайл, и не хочу умирать.
— Не знаю… Возможно, можем. Пророчества, что христианские, что других, в том числе и мертвых сейчас, религий, дают некоторую надежду, но уж слишком эфемерную… Будет новая война Павших с верными Творцу Ангелами. Но когда? И как это скажется на людях? Не знаю.
— А ваших.., — я подбирала слово, — люциферианских пророчеств не существует?
— Есть. Но это не пророчества. Скорее сообщения.
— Сообщения? От кого?
— Поговори с Элэмом.
Снова меня осадили!
— Понимаю-понимаю, — отозвалась я с долей склочности, — что позволено знать “ферзю”, то не позволено “пешке”!
— Верно, — интонации Корзайла обрели бархатистость. — Только ты не обольщайся, Мора, ты еще даже не “пешка”. Пока ты — нечто среднее между “пешкой” и “мясом”.
Я скрутила свои эмоции и намотала их на кулак.
Одно из двух: либо Корзайл намеренно провоцирует меня на ссору, либо слова его — констатация факта. В любом случае, выказывать себя оскорбленной не стоит.
— Вот как? И в чем же разница между “пешкой” и “мясом”?
— В их продуктивности, — Корзайл продолжал насмешничать, похоже, он не поверил моему спокойствию, — и еще в их цвете. “Мясо” — это мясо, оно всегда красное, если только не протухло, а пешки бывают белыми и черными. Черная “пешка” — это сторонник Павших, верный, преданный, порой даже фанатичный, не интересующийся ни целью войны, в которой участвует, ни методами, которыми оная ведется. Таков классический дьяволопоклонник, глумящийся над своими жертвами с именем Повелителя на губах. Таков запутавшийся в теософских доктринах философ, понявший, что не существует в природе абсолютного, объективного, применимого ко всем и вся Зла или Добра. Из первого ковен может сделать великолепного, но... однобокого в своей специализации исполнителя. Садисту не удастся объяснить, почему Павшим не нужно уничтожение всего человеческого рода. Он не поверит, если ты скажешь ему, что убивать, насиловать и мучить никого не надо, поскольку все люди являются в потенциале союзниками Павших. Он просто не станет слушать тебя. Тот, кто наслаждается, причиняя боль живому и разумному, чувствует мир особенным образом… Спор может помочь сломать мыслительные конструкты и заменить их новой логикой, но гормоны словами не переубедишь, а ведь садистское наслаждение родственно сексуальному: зачастую именно тот человек, который не может получить наслаждения путем обычного полового акта, ищет его в эманациях боли… Ковен может лишь ограничить деятельность подобного индивида, направить ее в конструктивное для нас русло. Прекратить совсем? Нет. Вряд ли такое возможно… Теперь о философе. Если правильно обработать такого человека, он станет проповедником наших идей — рупором ковена, склонным, в силу своей натуры, к игре на парадоксальности человеческого бытия, умеющим скрывать под шелухой гуманистических прокламаций концептуальные тезисы, подтачивающие исподволь власть религии и прорастающие корнями в сознании масс… Он может даже сам не понимать, и это случалось неоднократно, откуда пришли в его голову определенные мысли, и кому он служит… Он может называть себя даосистом или не верить априори в постулаты, не подтвержденные эмпирикой, но все равно он будет служить Властелину… Люди, которых я привел тебе в пример, могут считать себя христианами, иудаистами, буддистами, магометанами, сатанистами или даже атеистами — в любом случае, делами своими они будут служить Павшим… Любой ученый, ратующий за научно-технический прогресс, делающий мир более комфортным, благоустроенным для жизни людей, помогает нам, как бы слезно он не крестился при этом на иконы! Чем чаще и полнее ощущают люди бытийное счастье, тем дальше они уходят от религии, уверяющей их в собственной греховности и неполноценности… Ты обращала внимание, когда обыватель бежит в храм? В тот момент, когда у него приключается какое-нибудь горе, когда ему страшно, неуютно, дискомфортно. Если у обывателя все в жизни благополучно, он пройдет мимо церкви, не заметив ее. Только настоящие адепты Света стремятся к Богу своему постоянно, а наша задача — максимально сократить их число…
Корзайл говорил об очевидных вещах, однако я слушала его, затаив дыхание, потому что слова его помогали мне соединить в целостную картину разрозненные прежде догадки и размышления.
— Но ведь это же чудесно! — не сдержавшись, вскрикнула я. — Зачем ты пугал меня, Кирилл, кровью и смертями, если победы можно достичь, всего лишь дав людям те материальные блага, о которых они мечтают?
— Все не так просто, Мора, — сдержал мою радость молодой человек, — ну, пошевели ты мозгами хоть немножко!.. Счастливым, пребывающим в довольстве существам нет дела до Тьмы в равной степени, как и до Света. На что им чужая борьба? К нам, как и в храмы, приходят люди неудовлетворенные, отчаявшиеся, потерявшие смысл жизни, находящиеся в духовном поиске... Не знаю, что перечислить еще! В общем, люди неблагополучные, сознающие свою неудачливость, но не желающие смириться с нею так, как учат священники своих прихожан… В определенном смысле, Церковь и сатанизм не могут существовать друг без друга. Веками мы ведем междоусобную войну, заставляя людей размышлять над вопросами морали, и не позволяя им, таким образом, окончательно увязнуть в трясине быта...
— Зачем нужен этот метод кнута и пряника, если человек — существо духовное? — настаивала я на своем. — Обретя материальные блага, он потянется за духовными ценностями!
— А ты идеалистка! — негромкий, шуршащий смех. — Существует такое качество — лень, слышала?
— Человек устает даже от безделья.
— Несомненно. Но если взять лень, да помножить ее на ненасытность... “Кашу маслом не испортишь”. “Денег никогда не бывает много”. Что стоит за этими народными высказываниями?
Я сдалась.
— И что же нам делать?
— Балансировать на грани. Подтачивать основы светлых религий, но не разрушать их окончательно. Если атеизм сегодня массово заменит христианство, нам придется не сладко. Мы никому не будем нужны. Общество будет смотреть на нас, как на сумасшедших. Ведь трансформация бытийных стереотипов человека не влияет глобально на его мировоззрение… Пресловутый пример: стремление к самоубийству — грех по христианским заповедям, психическое заболевание согласно гуманистическим ценностям. Ракурс разный, а призма, сквозь которую смотрят на проблему, одна. Меняются формулировки и обоснования проблемы, но страх смерти продолжает довлеть над людьми, не позволяя им, например, подарить легкий и быстрый конец тяжело больному, которому каждый день приносит новые страдания. Родственники будут толпиться около умирающего, не позволяя врачам отключить его от аппарата. Они не сделают это, даже если больной попросит их сам. Будут ли надеяться они, что близкий им человек выздоровеет? Возможно, они будут ждать чуда, даже точно зная, что смерть придет... Но к чему обрекать человека на долгие мучения, раз он умрет все равно? Не лучше ли сократить его страдания?.. Нет, Морена, конкретная религия может исчезнуть вовсе, как происходило уже не раз, но люди будут по-прежнему дергаться, повинуясь натяжению ниточек в руках Творца, утоляя своей болью Его вселенскую скуку!... А вопрос приоритета коллективного блага над индивидуальным? Сколько раз за многотысячелетнюю историю человечества он решался в пользу толпы, безликого и покорного стада, для того, чтобы самостоятельные, неординарные личности, мятежностью своей опасные Создателю, становились изгоями общества?...
— Постой! — я подняла руку, хотя Корзайл вряд ли мог разглядеть в темноте мое движение. — Конечно, коллективистский подход ущербен, но ведь невозможно написать законы для каждого человека в отдельности. Если позволить любому маньяку вытворять то, что он мыслит для себя благом — например, насиловать несовершеннолетних — государства будут ввергнуты в кровавый хаос, начнется анархия!
— Нет, не существует таких людей да и существ вообще, — Корзайл повысил голос, — которые стремились бы ко злу от рождения и до смерти, во всех его формах, беспрестанно!...
Я сжалась.
— Не кричи на меня.
— Я не кричу, — Корзайл снизил голос, — мне надоело толочь воду в ступе. Ты настолько, сама того не осознавая, пропитана религиозными догмами, что раздражаешь меня сильнее некуда! Я не люблю обрабатывать новообращенных, поговори лучше с Лавром Матвеевичем. Вот тогда, ты либо уйдешь от нас, либо мы с тобой начнем понимать друг друга.
…И этот человек еще недавно мне казался хладнокровным, уравновешенным, спокойным — сверхспокойным, даже равнодушным?.. Я удивлялась.
— Прошу тебя, Кирилл, продолжай… Я очень извиняюсь.
Корзайл одним большим глотком допил свою колу.
— В который раз на дню?.. Ну, хорошо, еще раз тебе поверю. Итак… Я говорил о том, что ни один человек изначально не стремится причинять вред другому, он хочет сам обрести благо. Общественная система, в которой он рождается и взрослеет, навязывает ему свои нормы восприятия и поведения, корежа при этом его еще не окрепшую психику. Те же маньяки-убийцы, кто они? Люди, глубоко ощутившие боль, физическую или душевную, и не сумевшие справиться с нею, притупить воспоминания о ней. Они мстят за свою боль конкретной группе людей или обществу в целом. Их нельзя порицать, их можно только пожалеть и избавить от дальнейших страданий…
Я успела усвоить некоторые из понятий, которыми оперировал Корзайл, и теперь спросила:
— Но если смерть — это благо, то значит общество, отлавливающее маньяков и уничтожающее их, право? Или нет?
— Нет. Ну, казнили убийцу по приговору суда, и что дальше? Он ушел в Чистилище, где ему помогли забыть все свершенные преступления, а потом снова воплотился на Земле. В новой жизни общественная система будет по новой кромсать и коверкать его душу, и нет никакой гарантии, что человек не сорвется снова.
— Он может выдержать.
— Может. Сорвется кто-то другой… Какой смысл в устранении повода действий убийцы — конкретной бытовой ситуации, когда жива причина, побуждавшая его поступать именно так — несовершенство общественной системы, в которой он существует?
— Ладно, — я услышала, как в замке входной двери поворачивается ключ,— но как быть с теми же волками? Они убивают травоядных, а ты сам говорил, что убийство животного — несомненное зло…
— А еще я говорил, что “добро” и “зло” — это абстрактные категории, условно взятые для обозначения отношения конкретного человека к конкретным событиям. Говорил?
— Нет, но я и сама это понимаю. И все-таки...
— Да, помню!.. Убийство животного человеком, — Корзал поднялся на ноги, наверное, он тоже слышал, как кто-то пришел, — я бы лично назвал злом абсолютным, но Церковь, как ты знаешь, не видит в подобном факте ничего особенного. Охота для человека — это увлекательный вид спорта!.. Человек охотится ради собственного развлечения, хищники — для пропитания. Разница в мотивах. Волки сотворены хищниками, зайцы сотворены травоядными. Заяц, съедая траву, убивает ее. А ведь растения, как и животные, объединены групповыми Духами, пусть и находящимися гораздо ниже на лестнице развития, чем Духи звериные. Волк убивает зайца для того, чтобы его съесть. Необходимость находится вне категорий добра и зла. Нельзя применять человеческие условности к явлениям природы... Подожди здесь, я посмотрю, кто пришел.
Корзайл разговаривал рублеными фразами. Я чувствовала, что измучила его своей непонятливостью, но все же рискнула:
— Подожди! Ты не объяснил мне, что такое “мясо”...
— Могла бы догадаться и сама…
Он быстро вышел и прикрыл за собой дверь комнаты.
Я прислушалась к голосам в коридоре.
— ... навести марафет, переодеться... вот пораньше... что ты...
Аська! Меня вдруг захлестнула тоска по любимому, нежному и податливому под моими губами телу. Последние недели мы отдалились друг от друга — по моей вине: ведь, глядя на Асю, я вспоминала насколько низок мой статус в иерархии лицеистов, по сравнению с ее собственным.
Корзайл что-то тихо отвечал: только голос, слов не разобрать.
— ...разговаривайте... на кухне...
“Может, рискнуть и выйти к ним?” — думала я. Нет, не смогу. Ася для меня уже не прежняя малышка с бескостным язычком и ненасытным до ласк телом.
Корзайл вернулся, внимательно оглядел меня в полосе света из соседней комнаты и закрыл дверь.
— Теперь о “мясе”. Вопросов по предыдущей теме нет?
Я затрясла головой так, что кудряшки запрыгали по плечам.
...Ракшасу нравятся кудрявые нимфетки. Я замечала не раз, как он косится на девочек-подростков, когда нам случается столкнуться с ними на прогулке. Я стала чаще завивать волосы...
— Нет-нет, никаких вопросов.
— Я рад, — скрип кресла. — Значит, “мясо”… “Мясом” являются те люди, которые борются не за, а против. Они могут быть с нами, но они не разделяют наших идей. Мы сражаемся за победу Павших, за свободу, за ценность индивидуальности, за право на знания. Они — против. Против Творца, против моральных ограничений, против церковного диктата, против всевозможных запретов. Ясно?
Я честно ответила:
— Нет.
Корзайл вздохнул, на этот раз явно утомленно.
— Что не понятно?
— Почему они “мясо”.
— Ты своей головой думать не хочешь и ждешь ответов на блюдечке, — он потянулся; наверное, от долгого сидения на одном месте у него затекли мышцы, и прогулка в коридор пробудила в нем желание размяться. — Борьба «против» по сути своей деструктивна. Христиане намаливают эгрегор Света, ковены подпитывают эгрегор Тьмы, а к кому отходит духовная энергия разрушителей? А?
Я не могла ответить уверенно, я смотрела в пол.
— К Хаосу, может быть?
— Можно и так сказать. Я уже говорил, что Тьме уничтожение всего сущего нужно не больше, чем Свету. Само выражение: “всего сущего”. Павшие ведь тоже существуют, только иначе, чем мы, в более тонких гранях Вселенной...
— Они не хотят умирать, верно? — вскинулась я. — Но ведь и люди не хотят умирать!
— Потому лишь, что не помнят другого, лучшего бытия. Если бы помнили, хотели бы!
— Я поняла, — мне пришлось сосредоточиться, чтобы одной фразой выразить суть трехчасового разговора: — Смерть физического тела — это благо, потому что она освобождает душу от ограничений плоти.
— Молодец! — Корзайл наклонился, чтобы прикоснуться к моей руке. — Умница!
— И невозможно иначе? — в глубине души я все еще сомневалась. — Жизнь такая, какая у нас есть сейчас, не может быть благом?
Корзайл отпустил мою руку и откинулся на спинку кресла.
— Может. Говорят, когда-то так и было… Человек был един внутри себя, целостен, как Творец. Он умирал, когда изнашивалось его физическое тело, и воплощался снова, не забыв ни минуты из прошлого своего существования. Плоть тогда была не оковами духа, а лишь одним из планов человеческого существования, равноценным астральному, ментальному... Знаешь эту градацию?
— Да. Кирилл, так было в Раю, до Грехопадения?
— Нет! — мне показалось, или в голос собеседника проникла напряженность? — После. Я говорил о Темных Народах, чьими наставниками были Павшие. Рай — это оазис, смерти в нем не существовало вовсе… Ну, ладно! — он поднялся на ноги, подошел ко мне, взял за плечи и приподнял. — Пойдем. Я и так наговорил тебе много лишнего...
…Вау-у-у, правда?!..
Я возликовала.
…Теперь я знаю что-то, чего по статусу мне не положено знать?..
Я послушно вышла из комнаты вслед за Корзайлом. Мы прошли темный зал, и свет в коридоре ударил мне в глаза, заставив зажмуриться.
— Тебя проводить?
Корзайл намекал мне, что на сегодня моя аудиенция закончена.
— Нет, спасибо.
Парень только шевельнул бровью; ни глаза, ни губы не выдали его.
— И тебя спаси.
— О, извини, я не нарочно!
…Еще как нарочно...
— Мелочь!
Из кухни появилась Ася.
Как она выглядела! Даже по телеку такое не часто увидишь...
Лицо, шея и руки моей подруги были раскрашены фиолетовыми, сиреневыми и алыми полосами, поверх которых были нанесены узоры и загадочные надписи. Волосы уложены на голове короной немыслимых локонов — эдакая прическа в древнеримском стиле. Одеяние из черного крибжаржета позволяло обозреть точеные изгибы ее фигурки. Она была босиком, запястья и щиколотки украшены хитросплетенными цепочками.
“Похоже, сегодня оргия намечается,” — решила я с долей зависти.
— О, Мори, привет! — защебетала Ася. — Как дела? Куда пропала? Тебя совсем не слышно. Уходишь?
Мне стало горько. Какая ритмика! Даже “уже” не проскочило перед “уходишь”. Может быть, мне стоит честно признаться, как я остаться хочу?..
Корзайл снял с вешалки и подал мне пальто.
— Пока, милая! — Ася клюнула меня в щечку и скрылась на кухне.
Нервничая, я маялась с “молниями” на сапогах. Одевая пальто, не выдержала:
— Кирилл, мы говорили с тобой откровенно, да? Можешь мне ответить честно еще на один вопрос?
Не разгадать, что спрятано за неподвижностью серой радужки.
— Возможно, смогу. Спрашивай.
— У меня есть шанс когда-нибудь узнать всю информацию, доступную члену ковена? У меня есть шанс когда-нибудь присутствовать при ваших обрядах? Есть ли у меня шанс стать “ферзем”?
Он покачал головой.
…Что ж, по крайней мере, честен…
— Маловероятно.
Я обмотала шею длинным шарфом.
— Что бы я не делала? Как бы себя не вела?
— Только если умрет один из нас, и каждый из оставшихся одиннадцати захочет видеть тебя в своем кругу.
Я сдержано кивнула и воспользовалась помощью Корзайла, чтобы надеть пальто.
— До свиданья.
Он улыбнулся мне.
— Приходи.
Я вышла на лестничную площадку, и парень захлопнул за мной дверь. Щелкнул замок.
“А на что ты надеялась? — самоунижением стегнула я себя.— На то, что ты уникальна, сверхталантлива, незаменима?.. Завышенная самооценка у тебя, дитятко! В очередной раз указали тебе на твое место... И правильно! Меньше дури в голове держать надо!”
Я поняла, что плачу, лишь задохнувшись очередным горловым спазмом.