С начала июня мы живем в моей квартире вместе с Ракшасом. Решили поиграть в супружескую жизнь. Мне пока нравится. Регулярный секс полезен для здоровья, Асю же Ракшас не гоняет — наоборот, уходит сам, если она заявляется в гости, или присоединяется к нашему пикничку, когда бывает на то настроение…
Я живу сегодняшним днем и обнаруживаю, что подобная бесхозяйственная трата времени может быть по-своему приятна. Я не думаю о будущем — слишком много душевной боли рождают попытки планирования того, что не возможно предсказать. Я не вспоминаю о прошлом — зачем?
Меня обволакивает комфортное и уютное “сейчас”. У меня есть все для того, чтобы жить и радоваться жизни. Сожалеть об упущенных возможностях я не хочу, мечтать о грядущих свершениях не желаю, ведь то, что сегодня было мечтой, завтра может оказаться упущенной возможностью. У меня есть дом и ветчина с коньяком, есть кошка, которая греет под боком, и люди, для которых я по каким-то их собственным причинам не безразлична. Зачем вспоминать? Зачем фантазировать? Зачем?
Не зачем. Есть “здесь и сейчас”. Есть я — в коконе быта…
— Сделать тебе еще бутерброд?
Ракшас сожрал уже четыре штуки.
— Нет. Лучше сока подлей...
И я живу, просто живу, ничем особо не интересуясь. Приходят ночи, и я засыпаю на скомканных простынях, и вижу сны — сны, которые стоит забывать по пробуждении...
Черное платье змеиной кожей облегает мою фигуру. Черные звезды Небытия горят в моих глазах. Пышной гривой спадают до пят черные пряди моих волос. Под гулким куполом Преисподней, средь сонма сестер и братьев, в присутствии Демонов Старшего Круга, я стою на трибуне из сердолика и халцедона, и лепестки черных роз, кружа, опадают возле моих ног, и серебристая кобра вьет кольца на моих руках.
Я знаю, что прекрасна — прекраснее всех женщин, которые когда-либо существовали, существуют или будут существовать — дочерей-дурнушек Евы. Я знаю, что каждый второй в этом зале вожделеет меня, а каждый первый — мечтает быть подобным мне. Я — Дочь, первая и единственная, я неповторимая дочь Предвечной Матери. Я — воплощение Ее, я — дыхание Тьмы и Повелительница Ночи. Я — Тэургин, Темная Разрушительница. Я — Княгиня Лилит.
— ...троит! Я говорю вам о смертных, братья и сестры, потому что ныне приняла решение свершить то, что воистину только и может изменить нашу многовековую участь. Ныне я спускаюсь на Землю, чтобы к началу прохождения Темной Дуги, объединить под нашей правдой и верой легионы и легионы смертных! Объединить их, повести за собой и указать им путь к освобождению от слепоты и бессилия, избавлению от гнета плотных тел, разрыву предопределенности Восьмерки!...
Отзвуки моих слов гуляют меж дорических колонн, гаснут под арочными сводами зала.
— Это безумие! — выкрикнул кто-то.
— Каким образом ты собираешься?... — поинтересовался другой из толпы.
— Отец не позволит тебе, — усомнился третий.
Я дождалась тишины.
— Разрешите, Равные, я поведаю вам о своих планах, и лишь после отвечу на ваши вопросы... Я сойду на Землю, к людям, мечтающим о лучшей, чем нынешняя, участи для своего рода. Смертные похожи на нас — подобно нам, они стремятся к свободе и силе, к знаниям и прогрессу. В момент, когда Нижняя Змея заглотит свой хвост, я предложу людям жизнь в мире неограниченных возможностей — неограниченных настолько, насколько может быть неограниченна власть, плененная в коконе плоти — но для них это будет весьма не мало. Я предложу им НАШ мир, свободный от запретов и рабской униженности! В миг Армагеддона я помогу смертным объединить свои желания и сделать выбор, осуществлению которого Отец не сможет помешать по установленному Им же Самим закону! Я преуспею, и помощники на тысячелетия будут в нашем распоряжении, чтобы подготовить окончательное уничтожение Нижних Восьмерок. Запоры нашей тюрьмы рухнут, и мы сможем, наконец, проверить прибавили ли прошедшие эпохи Михаилу умения во владении мечом!...
Хохот разросся в зале, подобно пожару, вспыхнув от одной усмешки. И все же на многих лицах я читала неуверенность.
— Ты думаешь, что люди по собственной воле станут помогать тебе разрушать единственный дом, который они знают? — спросил Хведрунг, теребя плетеный шнур в рыжей воинской косе. — Боюсь, ты слишком самонадеянна, Тэургин...
— Будут.
Одно короткое слово — и я не желаю дальше обсуждать подобную тему. Риск существует всегда, но я решила рискнуть, и потому не позволю себе отдаться в жаждущие объятия колебаний и страха.
— Отец помешает тебе! — снова выкрикивает кто-то, не различимый в толпе; ох найти бы тебя, живчик! — Он сразу поймет, что ты замыслила!
— Он не сможет помешать мне, — отвечаю я, тщательно контролируя свои интонации, чтобы не подавать повода к панике. — Я не нарушу ни один из установленных Им законов...
— Каким образом не нарушишь? — хмурится Радегаст.— Если ты спустишься на Землю так, как сошли Павшие-во-Плоть...
— Ничего не выйдет! — рявкнул Фенрис. — Если бы влияние на людей в моем положении было возможно, я сделал бы все сам.
— Знаю, — киваю я гигантскому волку, — знаю! Именно потому, я и решила... воплотиться. Подходящее тело уже найдено. Ребенок родится сегодня ночью.
— Сестра! — ахнул Волхв.
— Подумай, чем ты рискуешь, — бронзовым ликом заглянула в мой страх Кали.
— Дурацкая идея! — прошипел Сет, свивая кольца. — Мы можем рождаться в человеческом теле от земных родителей естественным образом. Но делать это?! Вспомните прецеденты! Рождаясь человеком, Демон начисто забывает, кто он такой и с какой целью на Землю он был послан. Он вынужден расти и развиваться, как смертный, испытывая на себе влияние среды, глупых людских идей, религии, наконец! Воплощенный Демон не сможет увидеть, услышать кого-либо из нас, даже если мы придем к нему — полная слепота и полное бессилие! Нет никакой гарантии, что в зрелом возрасте он вспомнит себя и задачу, с которой на Землю был послан… Отец цепляется за каждую возможность сломить наше сопротивление и переделать нас по Своему образу и подобию! Демон по беспамятству может прожить жизнь во плоти, как обыкновенный человек. Тем самым он попадет под закон о всепрощении, и Отец сможет по праву изъять его из Тьмы, сунуть на новое воплощение или в Чистилище! Такая опасность подстерегает даже нас, Первенцев!
...Мне и без того страшно, брат, зачем ты пугаешь меня еще больше?...
И ответ вслух:
— Благодарю, Равный. Я знаю.
Вперед, ближе к трибуне, вышел огромный усурийский тигр. Черные полосы лоснились на его рыжей шкуре.
— Я полагаю, возможности отговорить тебя не существует?
Я покачала головой.
— Нет, Хохтар.
— Если ты проиграешь.., — прошептал Брагги, и морщины отчетливо проступили на его вечноюном лице.
Я перебила:
— То пострадаю только я сама, и никто больше. Через несколько тысяч Витков, вы сможете попытаться снова... Если же победа будет за мной, она станет нашей общей победой!
Тишина. Долгие мгновения тишины. И вот одна за другой начинают подниматься в приветственном салюте руки...
Я просыпаюсь под трели поп-дивы, летящие из магнитофона, и, зарывшись лицом в подушку, ворчу:
— А еще громче сделать было нельзя?!
Ракшас стаскивает с меня одеяло.
— Вставай-вставай, труба зовет!
Приходится вылезать из теплой постели и, дрожа в промороженной за ночь квартире, бежать в ванну, а потом напяливать на мокрое, разгоряченное после душа тело джинсы и шерстяной свитер.
— Кажется, я уже готова поверить, что эта бабочка-однодневка и есть Труба Иерихонская, — буркаю я, садясь за кухонный стол.
— Все, мышонок, я опаздываю! — Ракшас целует меня в щеку, забирает дипломат с трюмо в прихожей и хлопает входной дверью.
Я лениво прихлебываю сок из высокого стакана, наблюдая кружение снежинок за окном.
...Вечером мы с Ракшасом будем играть на компьютере или смотреть телевизор, потом будут секс и немного вина — привычный уют и зарождающаяся скука. Позже я лягу спать...
В роддоме № 1 по Павлоградской улице было голо, тихо и серо. Апрельское солнышко, весело подмигивавшее прохожим на улице, не заглядывало в родильную палату, где с минуты на минуту должен был появиться на свет новый человек. По набережным, вдоль церквей спешили по своим делам люди, радующиеся первому весеннему теплу.
— Почему меня не вызвали раньше? — сердито вопрошал, расхаживая по операционной, седоусый акушер, любимец губернских дам.— Говорите, началось вечером в субботу... Она не может разродиться уже больше суток!
Санитарка, делавшая роженице анестезию, повернулась к врачу.
— Так не думали мы, сударь Петр Андреевич, что стоит беспокоить вас из-за беглой монашки. Городовые на рыночной площади ее подобрали, нищенствовала она...
— Так что ж она, не человек что ли?! — взревел акушер.
Сейчас он сердился, оттого что понимал: ни за какие пряники невозможно было уговорить его вчера пренебречь ежевоскресной выездкой и отправиться в больницу.
— Казалось сначала, к полуночи она разродится, а ребеночек вдруг двигаться перестал. Мы думали, умер уже, резать хотели, а он через полчаса опять... Так она до сегодняшнего утра и промаялась, бедная...
Петр Андреевич взглянул на приборы. Сердце роженицы билось еле-еле. Женщина неподвижно лежала на столе.
— Давай, Ольга, инструменты! Кесарево делать будем.
К окончанию операции, когда акушер перерезал пуповину и передал новорожденного в руки санитарки, женщина умерла.
Петр Андреевич выругался и направился мыть руки. Неудачное начало недели, пусть его вины в смерти роженицы и нет.
— Дитятко-то мертвенькое, — запричитала санитарка, — вот что бывает, когда черница грешит, не пойми с кем путается! — и она истово перекрестилась.
…Две темные призрачные фигуры встали за спиной санитарки с телом мертвой девочки на руках.
— Многовато человеческих душ жаждет воплотиться, — напряженно произнес мужчина, — я не удержу их долго. Пару раз они прорывалась мимо меня, но я прогонял их. Поспеши, Княгиня.
Женщина колебалась.
— У Кохшеаль все готово? Она проследит?..
— Да-да, мы все устроим!
— Благодарю, Тейтрос. Ну, ладно... Тогда я пошла...
Санитарка уже собиралась положить трупик новорожденного рядом с его мертвой матерью, когда внезапно ребенок на ее руках дернулся и закричал.
У меня никогда не будет детей. Отвратительна пытка, которую Творец измыслил для женщин! И если я не могу помочь тем, кто страдал и будет еще страдать впредь, я, по крайней мере, не стану добровольной жертвой — никогда.
Так я и сказала Ракшасу, когда он предложил мне зарегистрировать брак. Он ушел. Что ж, я его понимаю… Зачем связывать себя с одной любовницей, когда каждую ночь можно разнообразить феерией неожиданностей? Жена же должна рожать детей, за чем иным она нужна мужчине? А я... не жена, и уже не любовница. Я — привычка, я — домашняя обыденность…
Ракшас сказал, что мы будем встречаться, как прежде. Не плохо, но и не обязательно. На самом деле я рада, что он ушел. Я люблю мое одиночество, люблю ночи, полные размышлений и чтения, сочинительства и тоски, не знающей формы для своего истока. Я не люблю суррогаты, а чем иным, как привычкой и обязанностью, можно назвать супружеский долг еженочного секса? Качеством надо брать, господа, качеством, а не количеством...
Без Ракшаса в моей квартирке непривычно пусто, но я распахиваю оконные рамы и впускаю морозный ветер — теперь мы вдвоем, и он — мое лучшее общество. Я курю, высунувшись в окно, и, задрав голову, рассматриваю созвездия на безоблачном небе.
Когда я ложусь спать, кошка приходит и устраивается у меня на груди: она не делала так с тех пор, как мы стали жить с Ракшасом. “Что же ты забросила меня, хозяйка? — мурлычет она. — Какой любви ты ищешь? Я люблю тебя, и мне ты всегда нужна...” Кошка лапкой трогает мою щеку. Я зарываюсь лицом в ее густую шерсть и так засыпаю...
Алексей Федорович Кузнецов, потомственный граф, олигарх и нефтяной король, чьи доходы исчислялись миллиардами рублей, и чье имя знали даже в самых захолустных городках планеты, был одним из пяти богатейших дворян Российской Империи. Сотни принадлежавших ему заводов и предприятий торговали всеми мыслимыми и немыслимыми товарами, за исключением самих себя. Покровительство Императрицы Софьи и стабильное экономическое положение в стране позволяли Алексею Федоровичу не перед кем не склонять головы. Он знал о поистине средневековом разгуле инквизиции в Объединенной Европе, и предпочитал не вести с ней дел. Его партнерами были молодые предприниматели из СШЯ, подозрительно относящиеся к представителям духовной власти и следящие за тем, чтобы церковники не забирали большого влияния в их стране. Алексей Федорович мог позволить себе не опасаться за свое будущее, так как обоснованно считал себя принадлежащим к одному из столпов национального могущества России. Как там: самодержавие, православие и народность, кажется? Алексей Федорович сам был народом, поскольку представлял в Сенате миллионы работавших на него людей. Граф был доволен жизнью и самим собой.
Сегодняшняя аудиенция у Императрицы удивила, но и порадовала Алексея Федоровича. Государыня высказала своему подданному просьбу, которую легко можно было удовлетворить, но необходимо было держать в тайне.
...Императрица расхаживала по своему кабинету, кутаясь в соболиное манто. Многочисленные юбки ее платья шуршали, а она говорила и говорила, не позволяя графу подняться с кресла возле ее письменного стола, чтобы соблюсти этикет.
— ...Отец девочки нам не известен, мать же умерла при родах. Мы желаем позаботиться о судьбе ребенка, однако не хотим привлекать общественного внимания к нашим действиям. Все должно остаться в тайне, вы понимаете меня, мой дорогой друг? Только между нами.
Нет, Алексей Федорович не понимал. Сам он регулярно проводил благотворительные акции и считал, что беспокойство царицы о будущем безвестной сиротки должно благоприятно сказаться на рейтинге ее популярности, если только... Возможно, история с беглой монахиней, нарушившей обеты, всего лишь выдумка, на самом же деле ребенок — плод внебрачной любви высокопоставленных особ. Надо бы подумать, какие шумные связи случались за последний год при дворе...
— Я прошу вас, милый граф, отыскать ребенка, записать ее именем.., — Императрица секунду помолчала, — “Морена” и пристроить в хорошую семью, которая будет заботиться о девочке.
— У меня есть на примете одна семья, Ваше Величество. Родственники моей жены.
Протягивая руку для поцелуя, Императрица улыбалась:
— Я умею быть благодарной, граф.
В этом Алексей Федорович не сомневался. Чем лучше он позаботится о ребенке, тем щедрее будет благодарность Императрицы...
Шофер распахнул перед хозяином дверцу машины, и Алексей Федорович вылез наружу, аккуратно придерживая отросшее с годами брюшко. Магнат был сед, лысоват и тучен, однако на его обрюзгшем лице жили искрящиеся юмором глаза, а двигался он с грацией и необычайной при его весе стремительностью. В пожилом Алексее Федоровиче еще угадывался молодой блестящий граф, ловелас и обласканный милостями судьбы избранник печально известной Селены Аркадьевны Манчиловой.
— Петенька, — обратился, войдя в фамильный особняк на Литейном проспекте, Алексей Федорович к дворецкому, ожидавшему его у парадной лестницы, — попроси Елизавету Сергеевну зайти в мой кабинет...
Из семян быта, из ростков решений и слов, из пряжи совершенных и несовершенных действий ткется паутина дней. Я спешу жить: любить и болеть, сомневаться и радоваться, сожалеть и наслаждаться... Каждому шагу моему сопутствует навязчивое ощущение близости конца — конца привычного мира, конца социальных связей, объединяющих между собой людей, даже незнакомых друг с другом, конца уверенности в собственной силе и знаниях, лежащих мертвым грузом в серых коробочках человечьих мозгов — конца и обретения, конца и начала…
Лишь изредка я вижусь с ковеном, уклоняюсь от посещений Аси. Я много читаю, не отдавая предпочтений жанрам и таланту рассказчика, и буквы расплываются перед моими глазами смолянисто-алыми пятнами:
...Час печали ладони простер, Догорел погребальный костер, И пророчит начало конца Шепот той, у Кого-Нет-Лица... *
Мне нужно побыть одной. Мне нужно время, чтобы впитать по каплям, по песчинкам, по крохам бытие, уходящее безвозвратно — впитать, удержать в памяти, сохранить... почки, прорванные первой листвой, капель с крыш и косой дождь, бьющий в лицо последними кристаллами снежинок... порывистый ветер с залива, от которого ломит уши, и черемуховый цвет... муравейники разбегающихся строчек и призрак невидимой в ночном небе второй луны... цвета, звуки, запахи, вкусы и прикосновения... все, что есть, и чего не будет...
— Мне надо поговорить с тобой, дорогой, — изящная женщина в коричневой амазонке наклоняется к мужу, сидя в седле.
Мужчина ближе подводит свою лошадь. Теперь пара может ехать бок о бок, негромко беседуя.
— Лиз, моя вторая сестра, ну ты ее помнишь? Она прислала мне письмо.
— Да? — мужчине не слишком интересен разговор, он предпочел бы догнать мчащуюся впереди кавалькаду.
— Она делает мне... нам одно предложение, не знаю уж как сказать...
— Говори просто.
Мужчина задирает голову, что бы проследить путь сокола, кружащего в высоком голубом небе.
— Лиз, точнее ее муж... предлагает нам удочерить одну сироту, девочку... Ей нет еще года...
— К чему нам это? — удивляется мужчина. — Только-только Сережа начал взрослеть, и ты вырвалась из дома...
Женщина теребит поводья, и на руке ее, поверх тонкой кожаной перчатки, играет бриллиантовой крошкой золотое кольцо. Лошади идут шагом.
— Граф предлагает нам деньги, милый, на все годы воспитания ребенка до ее совершеннолетия, и даже много больше, чем требуется...
Мужчина поворачивается, чтобы встретить глаза жены, но лицо ее скрыто плотной вуалью шляпки.
— Шалит старичок, а? Седина в бороду, бес в ребро, как говориться?.. И сколько же?
Я знаю — я сошла с ума, но это не страшно. Все люди немного не в себе, и каждый из людей безумен по-своему. Однако и у безумия есть пределы. Я не окажусь настолько смешна, чтобы поверить снам и счесть себя аватарой Лилит.
* Hell Cat “Обреченность”